|
Версия для печати
Е.КУШНАРЕВ: "За 4 года я как должностное лицо подписал тысячи, а может, и десятки тысяч документов. Прицепиться к чему-нибудь и получить формальный повод для возбуждения уголовного дела в наше время не так сложно. Иной разговор, что такие дела абсолютно бесперспективны. Хотя вопрос-то зачастую действительно стоит так: было бы дело, а человека всегда можно "прицепить", "подвесить", таскать на допросы, очные ставки. Так и происходит дискредитация политических оппонентов. И при сегодняшней вседозволенности... У нас еще и дело не возбуждено, а уж некоторые высокопоставленные лица не то что комментируют, но и в открытую заявляют, что тот-то будет сидеть! Порой даже и сроки называют. Это правовой беспредел. И других слов я искать не собираюсь".
Машина везла меня на встречу с Евгением Кушнаревым. Выпутавшись из уличных пробок за пределы Харькова, вскоре добрались до Старосалтовского водохранилища, сразу за которым — село Хотомля. От Харькова это километров 30—40. Я рассчитывал увидеть как минимум добротный особняк, который по размерам и цене был бы адекватен уровню руководителя облгосадминистрации, коим еще не так давно был господин Кушнарев.
Но мы подъехали к обычной сельской хате — родительскому дому супруги экс-губернатора. Видно было, что хату несколько поддержали свежим ремонтом, оставив при этом ее размеры (навскидку приблизительно 6х8 метров) и характерные очертания типичного крестьянского жилища на Слобожанщине. Повышенной "гектарностью" участок не отличался — соток 8—9. От традиционного крестьянского двора мало что осталось: современная тротуарная плитка, аккуратный газон, бильярдный стол под навесом, стол для чаепития под огромным зонтом, несколько фруктовых деревьев. Пожалуй, это все. В общем, довольно скромная дача в селе, хозяева которой могут себе позволить не выращивать помидоры и картошку.
Евгений Петрович встретил меня во дворе и любезно пригласил за стол. Его близкие засуетились с чаем. После почти месячной эпопеи с прокурорскими кабинетами, больницами, следственным изолятором, голодовкой, судами и пр. врачи рекомендовали ему побыть за городом. День моего посещения был вторым днем пребывания Кушнарева в селе.
Он был в желто-голубом спортивном костюме. Казался уставшим. Даже прилетевших на сладкое ос отгонял как бы нехотя. Часом ранее мне рассказали, что Кушнарев только-только перестал употреблять детское питание, с помощью которого врачи плавно выводили его из состояния голодовки.
Зная из информсообщений о том, что этот человек пережил за последнее время, я был готов к возможной его повышенной возбудимости. Но ее не было. Эмоции не брали верх над разумом. Он сохранял ясность мысли, не позволял себе оскорбительных высказываний в адрес представителей власти, хотя и давал их действиям жесткую критическую оценку.
— В последние недели вы были в центре политической хроники. Расскажите о самых кульминационных моментах этих дней.
— Думаю, начинать нужно с 6 июля. В этот день, спустя неделю после начала досудебного следствия по делу о так называемом сепаратизме, мне объявили, что оно завершено и нам предстоит знакомиться с материалами уголовного дела, после чего его передадут в суд.
Для меня это было неожиданным и даже вызывающе откровенным пренебрежением закона. Я не мог предположить, что досудебное следствие можно провести за неделю.
Как раз тогда у меня случился первый приступ, после чего пришлось серьезно лечиться. Когда попадаешь на больничную койку, врачи находят даже то, о чем сам и не подозревал. Меня дополнительно обследовали и назначили курс лечения. Предполагал, что пройду двухнедельную реабилитацию в специализированном санатории под Харьковом и к сентябрю буду готов работать со следствием. Но у следствия, похоже, совсем иные соображения.
15 августа больницу, в которой я лежал (харьковская горбольница №8), фактически взяли в осаду сотрудники УБОП.Практически на каждом этаже стояли их люди в штатском, дежурили возле моей палаты.
Консилиум врачей пришел к выводу, что выписать меня в том моем состоянии они не могут и мне нужно оставаться в стационаре еще хотя бы неделю.
Но следствие, судя по всему, это не устраивало. Из больницы забирать меня они не рискнули, но передали настоятельную устную просьбу следователя хотя бы на день появиться в Киеве и приступить к ознакомлению с делом. Так как, дескать, складывается впечатление, что я уклоняюсь от процессуальных действий.
При всем моем опыте, я к этим словам отнесся доверчиво и 16 августа, прервав лечение, выехал в Киев, где уже вечером был у следователя. Он сделал вид, что удивлен моему приезду. Разговор был спокойный, я бы сказал — доброжелательный. Следователь даже выразил радость по поводу того, что я наконец могу приступить к ознакомлению с делом. Договорились, что на следующий день начнем работать вместе с моим адвокатом. Собственно, так мы и сделали. В 10 часов приехали в Генпрокуратуру, нам отвели комнату, и мы приступили к работе, предварительно согласовав, что я поработаю два дня и вернусь в Харьков для повторного врачебного консилиума.
Но вся пикантность ситуации, если не выбирать других слов, заключалась в том, что еще 15 августа — за день до моего приезда в Киев — заместитель Генпрокурора г-н Шокин подписал постановление о моем задержании. По другому делу — по делу о метро, по которому со мной в прокуратуре до сего момента вообще никто не беседовал. И через час после начала ознакомления с материалами дела о сепаратизме меня с адвокатом пригласил следователь и объявил о том, что мне предъявляется обвинение, и меня задерживают.
На это я заявил, что категорически не согласен с манерой ведения следствия и вообще с подобными действиями Генпрокуратуры. Потребовал (написав письменное заявление) встречи с Генпрокурором, с Шокиным, чтобы прояснить ситуацию. Естественно, мне в этом было отказано. Я же в свою очередь отказался подписывать какие бы то ни было документы. Понимал, что это ровным счетом ничего не меняет. Но все же сделал ответный ход, заявил позицию.
— Что вы чувствовали в тот момент, когда поняли, что из здания Генпрокуратуры вам без наручников не выйти?
— Чувствовал несправедливость, очевидную беспардонность и, если проще, — произвол Генпрокуратуры. Я не специалист ни в уголовном праве, ни в процессуальных действиях. Но как к этому всему можно было отнестись, если оказывалось, что против меня возбуждено дело, не проведено ни одного допроса и я вообще не поставлен в известность о том, что такое дело существует!?
До того момента по делу о сепаратизме я демонстрировал абсолютное законопослушание, регулярно являлся на все приглашения. Кроме того, в этом году я несколько раз выезжал за границу и возвращался. Не предпринимал попыток тайно покинуть Украину. Потому не видел причин для задерживания. Было очевидно, что лишением свободы стараются пресечь мою активную политическую деятельность.
Хотя, признаюсь, я был готов к любым действиям Генпрокуратуры. Но, опять-таки, иезуитство в том, что едешь, настраиваясь на работу по делу о сепаратизме, где уже многое понятно, есть определенная линия защиты и даже некий диалог со следствием, так как все длится уже достаточно долго. А тут вдруг тебя резко переключают на совершенно иное.
Практически сразу я заявил, что на задержание отвечаю голодовкой. Меня повезли на судебно-медицинскую экспертизу. Вероятно, в прокуратуре сомневались в объективности заключений харьковских врачей.
Экспертизу проводили не известные мне киевские врачи. Они зафиксировали давление 190 на 110, гипертонический криз и ряд других моментов. Мне ничего не говорили, но по поведению я чувствовал, что врачи озабочены. И когда меня после экспертизы полтора часа продержали в какой-то комнате, я понял, что у прокуратуры что-то не складывается. Видимо, следователь добивался согласия врачей на помещение меня в следственный изолятор. И, надо полагать, не получил его. Потому что меня отвезли в центральный госпиталь МВД.
Там ко мне отнеслись более чем внимательно. Сразу же состоялся консилиум с участием главного врача госпиталя, главного кардиолога. (Это все было 17 августа.)
А потом началось лечение. Настолько интенсивное, что подобного я до сих пор не знал! Мне за один вечер поставили 4 капельницы, сделали шесть уколов, дали пригоршню таблеток. На следующий день давление было 150 на 100. Похоже, врачи предполагали определенный курс лечения. Но через некоторое время все они куда-то исчезли, а мне объявили, как говорится, "на выход".
Вещей у меня не было, даже зубной щетки. Поэтому сборы были недолгими. Утром 18 августа меня отвезли в изолятор временного содержания на Подоле и поместили в четырехместную камеру. Вначале одного. Спустя часа два подсадили молодого человека 25 лет — хорошего парня, но очень любознательного. Мы с ним нормально ладили, я рассказывал о странах, в которых побывал, о спорте, о рыбалке.
Да, и вечером 18 августа мне наконец позволили встретиться с адвокатом. От него я получил зубную щетку и расческу.
— Вы что же, прежде совсем не слышали о скандале вокруг строительства метро?
— Само по себе дело о метро не новое. Оно было возбуждено еще в апреле Управлением МВД в Харьковской области по статье "мошенничество с финансовыми ресурсами". Там как бы главными фигурантами проходили сотрудники управления капитального строительства Харьковской администрации, которую я возглавлял. Я как раз активно выступал в их защиту. Меня по этому делу в Харькове один раз допрашивали в качестве свидетеля. В самой общей форме.
Но, "привязав" меня к этому делу, обвинение предъявили по совершенно другой статье — "превышение служебных полномочий с тяжкими последствиями". И сразу — с содержанием под стражей!
Стало ясно, что вести дискуссию на уровне аргументов и норм права — бесполезно. Прокуратура выступала оружием политической борьбы: поставлена задача, и она будет выполнена любой ценой. Собственно, мое форсированное лечение в госпитале это подтвердило.
— Что значит форсированное лечение?
— Мои лечащие врачи в Харькове были поражены: гипертония (ею я, к сожалению, страдаю достаточно давно), а тем более гипертонические кризы, не лечатся мгновенным снижением давления. Да, его нужно сбивать. Но суть лечения ведь не в том, чтобы за сутки продемонстрировать, что у человека давление якобы близкое к нормальному. Поэтому то количество препаратов, которое в меня ввели одновременно, свидетельствовало о желании во что бы то ни стало получить внешние "благополучные" показатели. Это позволило бы без явного риска и грубых нарушений упрятать меня в изолятор временного содержания.
— А вы могли противиться этому лечению, ведь оно, как я понимаю, не менее опасно для здоровья, чем вообще отсутствие медицинской помощи?
— Я пытался требовать от прокуратуры, чтобы в судебно-медицинской экспертизе и в последующем лечении участвовал мой лечащий врач. Мне в этом было отказано. Все другие формы протеста, когда ты еле-еле стоишь на ногах и объективно понимаешь, что это давление может привести к весьма неприятным последствиям — просто не выглядело бы логичным. В той ситуации я не видел никакого смысла подвергать себя дополнительной опасности.
— Голодовка при обострившейся гипертонии. Не слишком ли это рискованно? Не боялись ли вы необратимых последствий?
— Понимаете, в такой ситуации категории "боялся" — "не боялся" трудноприменимы. Голодовка была очевидным политическим актом с целью привлечь внимание общественности к произволу по отношению ко мне. Я не представляю общественной опасности, никогда ранее не привлекался к ответственности, не уклоняюсь от работы со следствием. Поэтому не было законных оснований задерживать меня. Но в прокуратуре все же решили, что основания у них есть — задержать, чтобы я не повлиял на ход следствия и не мог уклониться от следствия, исчезнув из страны. Но, повторюсь, предыдущие мои действия эту логику опровергали на корню.
— Что было после того, как в зале Печерского суда вы почувствовали себя плохо?
— Было препирательство между обвинением и моей защитой при невыраженной, скажем так, позиции судьи. Стоял вопрос: что со мной дальше делать? Какую скорую помощь вызывать — государственную или частную. (В результате таки приехали две "скорые"). Куда меня помещать — возвратить в госпиталь МВД, где все-таки нормальные условия, или — как настаивало обвинение — в специализированное отделение закрытого типа в городской больнице скорой помощи? (Считай — в тюремную больничку!) Вот туда меня и отвезли, и там я провел без одного дня неделю.
— Можете описать свое пребывание там?
— Это малоприятный эпизод моей жизни, поскольку условия там жуткие. Я могу только поблагодарить тех, от кого это зависело, и меня не поместили в палату с уголовниками, которые лежат прикованные к койкам. Положили меня в коридоре караульного отделения.
Это заведение представляет собой тупик больничного коридора, отгороженный от мира мощными железными дверьми со всем, что в таких случаях предусмотрено: душераздирающим звонком, глазком, мощными гремящими затворами. Внутри — караульное отделение где-то 6 на 7 метров и две небольшие палаты. Каждая имеет свой туалет, если это можно назвать туалетом. Уровень примерно общественной уборной на вокзале времен 70-х годов. Небольшая бытовка.
Мимо меня постоянно ходили люди в наручниках. В 8—10 метрах от моей койки проводились следственные действия. Караул, разумеется, не спит. Молодые парни, дежуря по 12 часов, травят байки, мечтают о званиях и окладах. И все это круглосуточно, при постоянном и ярком электрическом освещении. Задремать удавалось в период между 3 и 6 часами утра.
В одной палате находились трое или четверо заключенных мужчин, во второй — две женщины. И периодически следователи приходили оформлять какие-то документы, проводили очные ставки. Несколько раз были встречи заключенных с родственниками — это тоже достаточно надрывные моменты. В общем, наверное, это будничная жизнь учреждения подобного типа.
Я все думал: ладно заключенные, но милиционеры-то почему должны находиться в таких скотских условиях! Наверное, министрам внутренних дел и здравоохранения не мешало бы найти 10 минут и заехать в это специализированное отделение.
Кроме обычного наряда из четверых милиционеров конвойного полка, возле меня неотступно дежурили четверо бойцов спецподразделения "Сокол" — в бронежилетах, камуфляже, с автоматическими пистолетами Стечкина. Выглядело это, с одной стороны, мрачно, с другой — карикатурно. Я еле-еле передвигаю ноги, держась за стену, хожу в туалет, а огромного роста натренированные парни, готовые брать вооруженных бандитов, меня сопровождают. Такое впечатление, что захватили если не самого Усаму бен Ладена, то кого-то из мировых террористов, его уровня.
Хотя, конечно, это нормальные ребята. Хочу сказать, что везде, где я был за эти две недели, младший и средний персонал относился ко мне корректно и, не побоюсь сказать, даже с некоторым уважением.
— Психологически обстановка очень давила?
— Безусловно. Я так понимаю, что это и была основная задача — подавить меня психологически. Показать, что я нахожусь в ситуации абсолютной безысходности и даже думать не могу о контактах с внешним миром. Наблюдали не только за каждым моим шагом, но и за каждым жестом. Но, как говорится, на всяк прием есть контрприем: три собственноручно написанных документа мне удалось передать на волю.
— Каким образом, если не секрет?
— Я недавно перечитал "Графа Монте-Кристо". И особенно — то место, где он находился в замке Иф. Это мне помогло.
— Вы предчувствовали, что это вам поможет, или просто так совпало?
— Уже несколько месяцев с разных сторон на меня выводилась информация о том, что, дескать, вот-вот меня задержат. И, что интересно, всегда это сопровождалось настоятельным советом немедленно уехать за границу. Думаю, это было не случайно.
— Эти советы исходили от друзей, или — если можно так выразиться — от противоположной стороны?
— В силу своей предыдущей работы я имею представление о некоторых технологиях спецслужб. Такого рода информация проводится по цепочке с расчетом, чтобы на заключительном этапе она исходила от людей мне близких, которым я доверяю. Это родственники, друзья. Получив такую информацию, они совершенно искренне, усиливая ее своими переживаниями, приносят ее мне. На это и строится расчет. Если дети умоляют немедленно покинуть страну — в порыве эмоций можешь и поддаться.
Поэтому я действительно психологически был готов к задержанию. Но к той степени цинизма, с которым это делалось, наверное, никогда себя не подготовишь.
— И все-таки, расскажите больше об этих записках.
— В возможности писать меня никто не ограничивал и через плечо не подглядывал. Конечно, я был не в лучшей форме. Но, с другой стороны, меня ничто не отвлекало — я концентрировался на главном и выражал то, что в тот момент реально чувствовал. Писать было трудно. Подлинник — я допускаю, это далеко не совершенный с литературной точки зрения текст. Но в нем, мне кажется, удалось ясно и коротко выразить мысль: творится произвол, делается все, чтобы его скрыть от общественности, поэтому я заявляю решительный протест и поддержку вижу только в мощном общественном движении в мою защиту. Ну а как передать эти заявления и обращения? У меня было время, чтобы подумать и выработать план. К счастью, он удался.
— Каким было лечение в этой, как вы сказали, тюремной больнице?
— Лечили не тюремные врачи, а обычные — больницы скорой помощи. Это очень квалифицированные специалисты. Другое дело, что в этой больнице нет специализированных отделений моего профиля — кардиологии и неврологии. Но все же им удалось не допустить критического развития болезни.
— Посещали ли вас в этой больнице?
— Дважды заезжал следователь. Второй раз — с приятной вестью об изменении меры пресечения. Были заместитель командира конвойного полка, другие лица командного состава. Беседы с ними носили нормальный человеческий характер. Общие слова поддержки были не лишними.
Родственников поначалу не допускали. Только через три дня жене разрешили навестить меня и передать некоторые вещи.
— Какие?
— Электрочайник, зеленый чай. Во время голодовки жажда особенно сильна. Разрешили застелить кровать домашним бельем. Это тоже было очень кстати. Ну и предметы личной гигиены. Регулярно мне передавали воду, потому что пил я много. И, конечно, прессу. В этом меня не ограничивали — приносили все газеты, распечатки из интернета.
День Независимости я провел в этом спецзаведении. Вспоминал, как будучи народным депутатом, я голосовал за эту независимость. Мучительно пытался вспомнить, где же в то время были наш Президент Ющенко, наш премьер Тимошенко. Но не смог вспомнить. Их тогда никто не знал и не видел. Независимость рождалась без них. Как, впрочем, и без многих иных нынешних героев так называемой оранжевой революции.
А 25-го во второй половине дня пришли следователь и мой адвокат, совершили процессуальные действия и объявили, что я могу возвращаться домой, — изменена мера пресечения. Буквально через полчаса близкие помогли мне собраться и выйти, поскольку передвигаться мне было действительно тяжело — заканчивался девятый день голодовки.
26 августа я вылетел в Харьков, и там "скорая помощь" доставила меня в ту же больницу №8. Еще через день расширенный консилиум определил курс лечения, который я сейчас и прохожу.
Основное для меня сегодня — это восстановление физических сил и нормального психологического состояния. Думаю, что это мне удастся до конца недели и я буду готов и для работы со следствием, и для продолжения своей политической деятельности. Я в Украине, в 30 километрах от Харькова, как вы убедились.
— Как вы полагаете, может ли что-либо произойти с вами после выздоровления?
— Безусловно, власть не оставит меня в покое и с помощью правоохранительных органов будет пытаться реализовать как минимум два возможных варианта.
Их программа максимум: по какому-либо из дел все же доказать мою ответственность и в судебном порядке добиться приговора.
Дело Е. Кушнарева исчезло из Киевского районного суда г. Харькова
29.08.2005 года адвокат В. Э. Ус, доверенное лицо Е. П. Кушнарева, обратился в Киевский районный суд Харькова с просьбой выдать ему вступившее в силу решение суда по жалобе Е. П. Кушнарева на действия областной территориальной комиссии. В канцелярии ему отказали на том основании, что дело отсутствует. Официальных письменных запросов о предоставлении дела от каких-либо судебных инстанций в канцелярию суда не поступало. Вопрос о местонахождении данного дела остается открытым.
Напоминаем, что решением Киевского районного суда Харькова от 27 июля 2005 года в связи с грубыми нарушениями при проведении голосования об отзыве депутата областного совета от избирательного округа № 25 Краснокутского района результаты голосования и протокол областной территориальной избирательной комиссии от 17 июля 2005 года признаны недействительными.
С 27 августа 2005 года решение суда считается вступившим в силу.
Безусловно, это для власти самый желаемый вариант, поскольку лишает меня возможности участвовать в выборах в Верховную Раду.
Программа минимум: следственными действиями максимально ограничивать мою политическую деятельность, оказывая психологическое давление, деморализуя меня, моих близких и соратников. Этот сценарий, собственно, уже 8 месяцев и реализуется. Мне уже удалось отбить большую половину предъявлявшихся обвинений. Думаю, справлюсь и с остальными.
— Но ведь вы сами сказали, что для вас было неожиданным ощутить себя обвиняемым в деле метро. Может, власть вновь преподнесет вам подобный сюрприз?
— Не исключаю. За 4 года я как должностное лицо подписал тысячи, а может, и десятки тысяч документов. Прицепиться к чему-нибудь и получить формальный повод для возбуждения уголовного дела в наше время не так сложно. Иной разговор, что такие дела абсолютно бесперспективны. Хотя вопрос-то зачастую действительно стоит так: было бы дело, а человека всегда можно "прицепить", "подвесить", таскать на допросы, очные ставки. Так и происходит дискредитация политических оппонентов. И при сегодняшней вседозволенности... У нас еще и дело не возбуждено, а уж некоторые высокопоставленные лица не то что комментируют, но и в открытую заявляют, что тот-то будет сидеть! Порой даже и сроки называют. Это правовой беспредел. И других слов я искать не собираюсь.
— Тот, кто следил за "делом Кушнарева" по сообщениям в СМИ, наверняка в подробностях знает и позицию обвинения, и позицию вашей защиты. И все же прошу вас коротко ответить на два вопроса. Первый: почему, как вы считаете, вы не виновны в деле о сепаратизме?
— Потому что на самом деле никакого сепаратизма не было. Я не совершал никаких намеренных или ненамеренных действий, которые бы несли в себе угрозу территориальной целостности Украины. Доказательная база обвинения строится на вольных предположениях следствия и абсолютно произвольной трактовке отдельных фраз, вырванных из контекста моих выступлений.
Мы все пережили непростой этап нашей истории. И все, что проходило в третьей декаде ноября — первой декаде декабря, так или иначе было за пределами конституционного правового поля. И инициировали эти нарушения отнюдь не мы. А те, кто возглавил оранжевый переворот, и их сторонники, прежде всего на западе Украины. И только через неделю этой вакханалии произошли некоторые ответные действия на востоке Украины.
Поэтому если все рассматривать в правовой плоскости, то начинать надо с них. И дав оценку им, давать ее и нам. А если все рассматривать под углом зрения революции, то тогда вообще никого винить недопустимо.
Но у нас выходит, что одни за свой произвол и беспредел получают награды и звания героев революции, а другие за аналогичные и даже более безобидные действия получают сегодня обвинения и преследования. И это не за что спрятать.
Во всяком случае я не позволю следствию, власти, которая стоит за следствием, свести все к каким-то двум фразам, сказанным мной в Харькове или Северодонецке. Это микроэлемент всего того, что творилось в Украине. То, что одни называют оранжевой революцией и всячески героизируют, другие называют обыкновенным государственным переворотом и дают соответствующие правовые оценки.
Именно в этом будет основа моей позиции в суде, если он состоится.
— Второй вопрос: почему, как вы считаете, вы не виновны в деле метро?
— По мнению следствия, превышение власти с моей стороны заключается в том, что якобы я принял решение о привлечении кредитных ресурсов на строительство метро в Харькове. И расплатились мы, опять-таки, якобы по моей воле за эти кредиты бюджетными деньгами, заплатив за проценты 8 миллионов гривен.
Но в законодательстве нет однозначной трактовки того, может или не может область брать кредит. К тому же не я принимал решение о необходимости кредитования строительства метро. На первом этапе это было коллегиальное решение штаба по строительству метро, которое было соответствующим образом оформлено пятью решениями областного совета, — высшего представительского органа на территории Харьковской области.
Ничего не делалось тайно, документы визировались соответствующими службами — финансовыми, юридическими и пр. Все решения принимались на сессиях в присутствии представителя прокуратуры. И это обязанность прокуратуры подвергать правовой экспертизе каждое принятое решение. Но ни одного замечания за 3 года мы не получили.
И еще: бывают ситуации, когда перед человеком стоит дилемма — либо ничего не делать (тогда никто с тебя не спросит, но и результат будет нулевой), либо напрягаться, искать нетрадиционные подходы. Может, в чем-то переступив через какие-то нормативные документы, таки решить задачу, сделать доброе дело. Мы пошли по второму пути.
Есть экспертные заключения о том, что без кредитования мы не только не сдали бы метро к 350-летию, но и растянули бы его строительство как минимум еще на 2 года. Один год удлинения строительства — это плюс 8 миллионов дополнительно потраченных средств. Так вот, по самым скромным подсчетам, введя в строй метро, мы сэкономили 16 миллионов гривен. А инкриминируют мне — как бы неоправданную трату 8 миллионов.
Есть решение пленума Верховного Суда, в котором записано: если в результате превышения служебных полномочий достигнут результат, который превышает возможные затраты и потери, то состава преступления в таких действиях нет.
Вот по совокупности всех этих факторов, думаю, мы можем спокойно смотреть в будущее.
— Ваши ближайшие планы?
— Думаю, со следующей недели меня можно ждать в Киеве. Естественно, не для экскурсий, а для самой активной политической деятельности и прежде всего — в направлении объединения оппозиции. Считаю сегодня это важнейшей задачей. Речь не идет о создании какого-то избирательного блока. Речь идет именно об объединении усилий и возможности оппозиции в противостоянии тому губительному курсу, который демонстрирует власть.
Но, очевидно, из этой работы будет проистекать и работа по предвыборной конфигурации оппозиционных сил вообще и партии "Новая демократия" в частности.
|
